В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами,
антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная
многочисленною дворней. Сыновья ее служили в Петербурге, дочери вышли замуж;
она выезжала редко и уединенно доживала последние годы своей скупой и
скучающей старости. День ее, нерадостный и ненастный, давно прошел; но и
вечер ее был чернее ночи.
Из числа всей ее челяди самым замечательным лицом был дворник Герасим,
мужчина двенадцати вершков роста, сложенный богатырем и глухонемой от
рожденья. Барыня взяла его из деревни, где он жил один, в небольшой избушке,
отдельно от братьев, и считался едва ли не самым исправным тягловым мужиком.
Одаренный необычайной силой, он работал за четверых-дело спорилось в его
руках, и весело было смотреть на него, когда он либо пахал и, налегая
огромными ладонями на соху, казалось, один, без помощи . лошаденки,
взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно
действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней
долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как
рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы его плечей.
Постоянное безмолвие придавало торжественную важность его неистомной работе.
Славный он был мужик, и не будь его несчастье, всякая девка охотно пошла бы
за него замуж... Но вот Герасима привезли в Москву, купили ему сапоги, сшили
кафтан на лето, на зиму тулуп, дали ему в руки метлу и лопату и определили
его дворником.
Крепко не полюбилось ему сначала его новое житье. С детства привык он к
полевым работам, к деревенскому быту. Отчужденный несчастьем своим от
сообщества людей, он вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной
земле... Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется,-
скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только
что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, взяли, поставили на
вагон железной дороги - и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами,
то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда
мчат-бог весть! Занятия Герасима по новой его должности казались ему шуткой
после тяжких крестьянских работ; а полчаса все у него было готово, и он
опять то останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех
проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего
положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и
лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как
пойманный зверь. Но ко всему привыкает человек, и Герасим привык наконец к
городскому житью. Дела у него было немного; вся обязанность его состояла в
том, чтобы двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой,
натаскать и наколоть дров для кухни и дома да чужих не пускать и по ночам
караулить. И надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность: на дворе у
него никогда ни щепок не валялось, ни сору; застрянет ли в грязную пору
где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он
только двинет плечом-и не только телегу, самое лошадь спихнет с места; дрова
ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как стекло, и летят во все
стороны осколки и поленья; а что насчет чужих, так после того, как он
однажды ночью, поймав двух воров, стукнул их друг о дружку лбами, да так
стукнул, что хоть в полицию их потом не води, все в околотке очень стали
уважать его; даже днем проходившие, вовсе уже не мошенники, а просто
незнакомые люди, при виде грозного дворника отмахивались и кричали на него,
как будто он мог слышать их крики. Со всей остальной челядью Герасим
находился в отношениях не то чтобы приятельских,-они его побаивались,-а
коротких: он считал их за своих. Они с ним объяснялись знаками, и он их
понимал, в точности исполнял все приказания, но права свои тоже знал, и уже
никто не смел садиться на его место в застолице. Вообще Герасим был нрава
строгого и серьезного, любил во всем порядок; даже петухи при нем не смели
драться, а то беда! увидиг, тотчас схватит за ноги, повертит раз десять на
воздухе колесом и бросит врозь. На дворе у барыни водились тоже гуси; но
гусь, известно, птица важная и рассудительная; Герасим чувствовал к ним
уважение, ходил за ними и кормил их; он сам смахивал на степенного гусака.
Ему отвели над кухней каморку; он устроил ее себе сам, по своему вкусу:
соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, истинно
богатырскую кровать;
сто пудов можно было положить на нее- не погнулась бы;
под кроватью находился дюжий сундук; в уголку стоял столик такого же
крепкого свойства, а возле столика-стул на трех ножках,, да такой прочный и
приземистый, что сам Герасим, бывало, поднимет его, уронит и ухмыльнется.
Каморка запиралась на замок, напоминавший своим видом калач, только черный;
ключ от этого замка Герасим всегда носил с собой на пояске. Он не любил,
чтобы к нему ходили.
Так прошел год, по окончании которого с Герасимом случилось небольшое
происшествие.
Старая барыня, у которой он жил в дворниках, во всем следовала древним
обычаям и прислугу держала многочисленную: в доме у ней находились не только
прачки, швеи, столяры, портные и портнихи,- был даже один шорник, он же
считался ветеринарным врачом и лекарем для людей, был домашний лекарь для
госпожи, был, наконец, один ба-шмачник, по имени Капитон Климов, пьяница
горький. Климов почитал себя существом обиженным и не оцененным по
достоинству, человеком образованным и столичным, которому не в Москве бы
жить, без дела, в каком-то захолустье, и если пил, как он сам выражался с
расстановкой и стуча себя в грудь, то пил уже именно с горя. Вот зашла
однажды о нем речь у барыни с ее главным дворецким, Гаврилой, человеком,
которому, судя по одним его желтым глазкам и утиному носу, сама судьба,
казалось, определила быть начальствующим лицом. Барыня сожалела об
испорченной нравственности Капитона, которого накануне только что отыскали
где-то на улице.
- А что, Гаврила,- заговорила вдруг она,- не женить ли нам его, как ты
думаешь? Может, он остепенится.
- Отчего же не женить-с! Можно-с,-ответил Гаврила,- и очень даже будет
хорошо-с.
- Да; только кто за него пойдет?
- Конечно-с. А впрочем, как вам будет угодно-с. Все же он, так сказать,
на что-нибудь может быть потребен; из десятка его не выкинешь.
- Кажется, ему Татьяна нравится?
Гаврила хотел было что-то возразить, да сжал губы.
- Да!.. пусть посватает Татьяну,- решила барыня, с удовольствием
понюхивая табачок,- слышишь?
- Слушаю-с,-произнес Гаврила и удалился. Возвратясь в свою комнату (она
находилась во флигеле и была почти вся загромождена коваными сундуками),
Гаврила сперва выслал вон свою жену, а потом подсел к окну и задумался.
Неожиданное распоряжение барыни его, видимо, озадачило. Наконец он встал и
велел кликнуть Капитона. Капитон явился... Но прежде чем мы передадим
читателям их разговор, считаем нелишним рассказать в немногих словах, кто
была эта Татьяна, на которой приходилось Капитону жениться, и почему
повеление барыни смутило дворецкого.
Татьяна, состоявшая, как мы сказали выше, в должности прачки (впрочем,
ей, как искусной и ученой прачке, поручалось одно тонкое белье), была
женщина лет двадцати ось-ми, маленькая, худая, белокурая, с родинками на
левой щеке. Родинки на левой щеке почитаются на Руси худой приметой -
предвещанием несчастной жизни... Татьяна не могла похвалиться своей участью.
С ранней молодости ее держали в черном теле; работала она за двоих, а ласки
никакой никогда не видала; одевали ее плохо, жалованье она получала самое
маленькое; родни у ней все равно что не было: один какой-то старый ключник,
оставленный за негодностью в деревне, доводился ей дядей да другие^дядья у
ней в мужиках состояли-вот и все. Когда-то оде слыла красавицей, но красота
с нее очень скоро соскочила. Нрава она была весьма смирного, или, лучше
сказать, запуганного, к самой себе она чувствовала полное равнодушие, других
боялась смертельно; думала только о том, как бы работу к сроку кончить,
никогда ни с кем не говорила и трепетала при одном имени барыни, хотя та ее
почти в глаза не знала. Когда Герасима привезли из деревни, она чуть не
обмерла от ужаса при виде его громадной фигуры, всячески старалась не
встречаться с ним, даже жмурилась, бывало, когда ей случалось пробегать мимо
него, спеша из дома в прачечную-Герасим сперва не обращал на нее особенного
внимания, потом стал посмеиваться, когда она ему попадалась, потом и
заглядываться на нее начал, наконец и вовсе глаз с нее не спускал.
Полюбилась она ему; кротким ли выражением лица, робостью ли движений - бог
его знает! Вот однажды пробиралась она по двору, осторожно поднимая на
растопыренных пальцах накрахмаленную барынину кофту... кто-то вдруг сильно
схватил ее за локоть; она обернулась и так и вскрикнула: за ней стоял
Герасим. Глупо смеясь и ласково мыча, протягивал он ей пряничного петушка, с
сусальным золотом на хвосте и крыльях. Она было хотела отказаться, но он
насильно впихнул его ей прямо в руку, покачал головой, пошел прочь и,
обернувшись, еще раз промычал ей что-то очень дружелюбное. С того дня он уж
ей не давал покоя: куда, бывало, она ни пойдет, он уж тут как тут, идет ей
навстречу, улыбается, мычит, махает руками, ленту вдруг вытащит из-за пазухи
и всучит ей, метлой перед ней пыль расчистит. Бедная девка просто не знала,
как ей быть и что делать. Скоро весь дом узнал о проделках немого дворника;
насмешки, прибауточки, колкие словечки посыпались на Татьяну. Над
Герасимом, однако, глумиться не все решались:
он шуток не любил; да и ее при нем оставляли в покое. Рада не рада, а
попала девка под его покровительство. Как все глухонемые, он очень был
догадлив и очень хорошо понимал, когда над ним или над ней смеялись. Однажды
за обедом кастелянша, начальница Татьяны, принялась ее, как говорится,
шпынять и до того ее довела, что та, бедная, не знала куда глаза деть и чуть
не плакала с досады. Герасим вдруг приподнялся, протянул свою огромную
ручищу, наложил ее на голову кастелянши и с такой угрюмой свирепостью
посмотрел ей в лицо, что та так и пригнулась к столу. Все умолкли. Герасим
снова взялся за ложку и продолжал хлебать щи. "Вишь, глухой черт, леший!" -
пробормотали все вполголоса, а кастелянша встала да ушла в девичью. А то в
другой раз, заметив, что Капитон, тот самый Капи-тон, о котором сейчас шла
речь, как-то слишком любезно раскалякался с Татьяной, Герасим подозвал его к
себе пальцем, отвел в каретный сарай да, ухватив за конец стоявшее в углу
дышло, .слегка, но многозначительно погрозил ему им. С тех пор уж никто не
заговаривал с Татьяной. И все это ему сходило с рук. Правда, кастелянша, как
только прибежала в девичью, тотчас упала в обморок и вообще так искусно
действовала, что в тот же день довела до сведения барыни грубый поступок
Герасима; но причудливая старуха только рассмеялась, несколько раз, к
крайнему оскорблению кастелянши, заставила ее повторить, как, дескать, он
принагнул тебя своей тяжелой ручкой, и на другой день выслала Герасиму
целковый. Она его жаловала как верного и сильного сторожа. Герасим порядком
ее побаивался,. но все-таки надеялся на ее милость и собирался уже
отправиться к ней с просьбой, не позволит ли она ему жениться на Татьяне. Он
только ждал нового кафтана, обещанного ему дворецким, чтоб в приличном виде
явиться перед барыней, как вдруг этой самой барыне пришла в голову мысль
выдать Татьяну за Капитона.
весь текст сразу || следующая часть | | |